Э.Д. Гетманский
Детство, растоптанное войной
В период стремительного наступления немецких войск лишь немногих детей смогли вывезти вглубь страны. Территория БССР была оккупирована к началу сентября 1941 года, а эвакуироваться удалось только десяти процентам еврейского населения республики. Если принять во внимание, что взрослое трудоспособное мужское население было призвано в Красную Армию, то можно предположить, что дети составили не менее одной третьей части вывезенных в восточные районы СССР. Сведений о том, сколько детей было заключено в гетто, не сохранилось, но известно, что их было много, и они продолжали появляться каждый месяц. В Минском гетто к ноябрю 1942 года насчитывалось 2127 детей или 22,5% всех жителей. В самом городе вне гетто проживало 102132 жителей, включая 44892 детей в возрасте до 18 лет (44%). Судьба детей во время военных действий — это всегда драма и часто трагедия. Убийства еврейских детей отличались особой жестокостью, чему сохранилось достаточно свидетельств. Детей закапывали живыми, убивали на глаза у матерей, подбрасывали в воздух и стреляли на поражение, кололи штыками, травили собаками, бросали живыми в огонь и т. д. О судьбе одного из юных евреев выживших в пламени Холокоста и пойдёт речь. Для него тульский художник Владимир Чекарьков выполнил мемориальный экслибрис.
Окунь Леонид Исаакович (1929-2015) — юный узник Минского гетто, партизан, разведчик. Родился 29 декабря 1929 года в Минске в еврейской семье. Мама работала закройщицей на обувной фабрике имени Тельмана, папа был простым служащим. Семья Лёни Окуня жила на улице Островского, дом № 38, в Кагановическом районе города Минска. У Лёни были две старшие сестры — Маша и Женя, и брат Заля, который ещё до начала войны в возрасте 17,5 лет призывался в РККА. После войны Лёня узнал, что Заля погиб в боях на Кавказе в 1942 году. Лёня Окунь учился в средней школе № 1 имени Володарского, до войны окончил пять классов. Отец со старшей сестрой с середины июня 1941 года были в Москве, на декаде белорусской культуры, сестра пела в самодеятельном хоре. 22 июня 1941 года, к десяти часам утра Лёня с семьёй пошёл на открытие Комсомольского озера в Минске. Вдруг вокруг все забегали, говоря шёпотом — «Война началась». Лёня вспоминал: «Над городом, на большой высоте, пролетали десятки самолетов, и мы не могли разобрать, чьи это самолеты. Уже 24-го июня люди стали бежать из города в сторону Московского шоссе, появились первые зачатки паники. Воздушные тревоги раздавались ежечасно. Гражданское население кинулось грабить магазины. Я, маленький пацаненок, тоже увязался за соседями, которые пошли грабить ближайший продмаг, и даже принес домой ящик с рисом».
Уже вечером 24 июня во двор их дома заехал грузовик. В нём был отец Лёни, приехавший из Москвы спасать семью. Ему кто-то сказал, что его семья уже убежала из города. Он собрал несколько стариков-соседей, которые не могли самостоятельно проделать ожидаемый трудный путь, и в кузове машины вывез их из Минска. Отцу повезло, на машине он успел доехать до Борисова ещё до того, как немецкие танки закрыли кольцо окружения. С отцом Лёня встретился только после войны. 25 июня навстречу бредущим по дороге с востока шли толпы беженцев и говорили, что дальше пути нет! Немцы! Путь на восток был для семьи уже отрезан, и она вернулась в Минск. 26 июня Лёня попал под бомбёжку на улице Советской, на углу площади Свободы и гостиницы «Европа». Лёня вспоминал: «Все вокруг было в огне. Металл перекрытий горел и гнулся на моих глазах. Я испытывал глубочайшее потрясение. Шок. Оцепенение. Это было страшное и незабываемое зрелище, от которого нельзя оторвать глаза. Казалось, что я нахожусь в кино. Я даже не успел испугаться. Страха не было. Стоял, как загипнотизированный, посреди улицы, и смотрел на горящие дома и разрывы бомб. После каждой немецкой бомбежки прилетали несколько наших истребителей, но немцев уже в воздухе не было».
28 июня 1941 на его улице уже стояли немецкие танки. Юный Лёня вспоминал: «Немцев до этого дня, я, по детской наивности, представлял хилыми и «с рогами», как в увиденном мной до войны фильме «Александр Невский». А эти были — здоровенные немцы, холеные и шикарные, в красивой черной форме». В тот же день через город начали гнать колонны пленных. Двое суток, непрерывным потоком, через нашу улицу шли в колоннах по четыре ряда кадровые военнослужащие РККА. Шли покорно, среди них было много солдат с кровавыми бинтами. Через каждые 70-100 метров по бокам шли немецкие конвоиры, иногда конвоир был с собакой. В тех, кто пытался подбежать к колонне и передать пленным кусок хлеба — конвоиры стреляли сразу и без предупреждения. 29 июня 1941 года уже по всему городу были развешены немецкие листовки, в которых было написано следующее: «Повешены сто жидов в сквере Юбилейный». Рядом висел немецкий приказ, предписывающий всему мужскому населению Минска от 15 до 45 лет собраться для регистрации в районе Комсомольского озера. Там уже стояли пулемётные вышки и огороженные колючей проволокой огромные загоны для людей. Немцы искали евреев, командиров и комиссаров РККА. На отдельном участке разместили молодых мужчин-евреев, которых вскоре всех расстреляли. Комсостав был сконцентрирован на другом участке, их куда-то угнали. Простых красноармейцев отправляли на улицу Широкую, там немцы позже организовали лагерь военнопленных. Гражданских белорусов отпускали по домам.
По прошествии лет Лёня вспоминал: «Люди в загонах могли только лежать на земле. Тех, кто пытался встать без команды, немцы сразу убивали с вышек. Я несколько раз прибегал к этому лагерю. Первый раз в жизни я увидел там, как немец, в упор, с расстояния один метр, выстрелил в живот человеку». 7 июля 1941 года начался первый организованный еврейский погром в Минске. Местные белорусы водили немцев по домам, указывали, где живут евреи, и немцы хладнокровно убивали евреев. В этот день были убиты многие сотни людей. Из воспоминаний Лёни Окуня: «Это была первая спланированная «акция устрашения». И сколько еще таких «акций» нам пришлось испытать в дальнейшем… Двадцатого июля вывесили приказ о переходе всех евреев в гетто в течение пяти дней. [Слово «гетто» происходит от названия образованного в 1516 году еврейского квартала в итальянской Венеции. Через 39 лет ярый антисемит папа Павел IV издал буллу (специальный документ) «Кум нимис абсурдум» (1555), в котором утверждал, что евреи должны жить отдельно от христиан в гетто. Так продолжалось до окончания в Европе власти пап в 1870 году. Его возродил начавший набирать с 1939 года силу нацизм. Гетто — жилые зоны на подконтрольных немецким нацистам и их союзникам территориях, куда насильственно перемещали евреев в целях изоляции их от нееврейского населения. Эта изоляция была частью политики так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», в рамках которой было уничтожено около 6 миллионов евреев]
Объявили, что те евреи, которые будут задержаны после 25 июля 1941 за пределами гетто — будут немедленно расстреляны. И дальше шел, по пунктам, длинный список немецких требований к евреям Минска. В конце каждого пункта была написано — «За невыполнение — расстрел!». За малейшее неповиновение — расстрел… На углу улиц Шорной и Республиканской уже были построены вышки для охраны, по периметру гетто была натянута колючая проволока и были устроены ворота с двух сторон гетто. Район Немиги. Улицы Зеленая, Юбилейная, часть Танковой и Коллекторной улиц, 2-ая Апанская улица и так далее. Охраняли гетто местные полицаи. На этом маленьком клочке города собрали 55000 евреев. Немцы понимали, что такую большую людскую массу при всем своем желании нельзя разместить на таком небольшом участке, но не расширили и не подвинули границы гетто. Уже в августе в гетто было согнано 80000 человек. Из-за стремительного наступления немцев на Минск, почти никто из евреев не успел убежать на восток… Теснота неописуемая, в маленькой, как кладовка, комнатке, нас жило семь человек. Среди них — моя сестра с грудным ребенком. Ее муж Петя Гехт, не успел призваться в армию, и тоже остался с нами… Евреев обязали носить круглые желтые заплаты, на спине и на груди. Мне тогда не было еще и двенадцати лет, и все что происходило в гетто, я видел глазами ребенка». В августе 1941 года в гетто было проведены три грандиозные облавы на молодых мужчин. Всех схваченных увезли в пригород и расстреляли. Вскоре был дикий погром, устроенный местными полицаями. Они шли по гетто, убивая всех на своем пути, насилуя женщин. Этот погром остановился, только когда полицаи устали убивать. На гетто была наложена огромная контрибуция, и захвачены заложники, которые все равно были убиты, даже после того как в гетто собрали контрибуцию.
Периодически в гетто проводились ночные облавы и погромы. Ночью немцы и полицаи оцепляли определённую улицу, выгоняли всех из домов, сажали в грузовики и вывозили на расстрел. Тогда же в гетто появились машины-душегубки. Евреи стояли по двум сторонам улицы, и немцы отсчитывали по несколько десятков человек, и заталкивали их в эти душегубки. Лёня с семьёй попал в одну из таких облав. Об этом Лёня вспоминал: «Не доходя до нас полсотни человек, немцы закончили загрузку в душегубки. Стало темнеть, и машины выехали из гетто. Единственным выходом выжить во время погромов, было создание «схронов», как мы тогда говорили — «малин» всевозможных тайников, в которых могли спрятаться люди во время облав. Я сделал для нашей семьи и для соседей три таких «малины» в разных домах. В гетто начался дикий голод. На каждого жителя гетто выдавали эрзац-«хлеб» (некая смесь с опилками). Давали в день по семьдесят граммов этого «хлеба». Вдруг перестали охотиться за молодыми мужчинами, и через Юденрат предложили мужчинам идти в рабочие команды гетто. Организовали биржу труда. Многие подумали, что это немецкая уловка, так хотят выявить и добить последних мужчин в гетто, чтобы лишить евреев потенциальных защитников, способных оказать сопротивление немцам. Но некоторые рискнули, ведь только за пределами гетто можно было раздобыть какую-то провизию на обмене с местными жителями. Зять Лёни, Петя Гехт, был столяром, он рискнул и пошёл в рабочую команду. Петя попал на работу в мастерские при гебитскомиссариате [Гебитскомиссар (нем. Gebietskommissar; от Gebiet — область + комиссар) — должностное лицо, осуществлявшее административные функции на оккупированных нацистской Германией территориальных образованиях — Э.Г.], делал фанерные чемоданы для немецких отпускников. Иногда он брал Лёню с собой на работу. В рабочих командах иногда давали поесть баланду! Это было спасением. Но нередко под видом набора в рабочую команду полицаи собирали несколько сотен человек и везли на расстрел в Тростянец.
В гетто продолжали массово умирать люди от голода и болезней». У семьи Лёни остались сапоги его отца. Семья послала Лёню обменять сапоги на еду. Ночью он перелез через проволоку в «русский район», и в каком-то доме, в темноте, ему насыпали в платок немного муки в обмен на сапоги. Когда Лёня приполз обратно в гетто, семья посмотрела и увидела, что вместо муки ему насыпали побелку. Дед кричал на Лёню, а все остальные плакали. Из воспоминаний узника Минского Гетто Лёни Окуня: «Рабочие команды немцы стали постепенно уничтожать только в 1942 году, а осенью 1943 года убили последних несколько тысяч живых узников гетто, бывших в этих командах, и само гетто было окончательно ликвидировано. 7 ноября 1941 года была проведена очередная массовая акция. Из гетто вывезли 12000 человек и убили. 20 ноября 1941 года была следующая акция. Схватили 5000 евреев, отвезли сначала в концлагерь на Широкой, а после расстреляли в окрестностях города. Границы гетто урезали. Тогда же, в гетто, под видом переселения на «восточные земли», привезли 35000 немецких евреев, которых мы называли «гамбургскими». Они носили на одежде желтые шестиконечные звезды с надписью JUDE в центре звезды. Эти люди, в непривычных для нас европейских одеждах, были размещены на отдельном участке, огороженном проволокой в районе улиц Сухой и Обувной, и вскоре все были уничтожены.
Евреев из рабочих команд расстреливали прямо на месте работы на территории кирпичного завода в 5 километрах от Минска или в районе торфоразработок на 37 километре Московского шоссе, евреев из гетто убивали в Тучинке, в Тростянце… 130000 евреев из Минского гетто были замучены и расстреляны немецкими извергами и их пособниками». В 1942-1943 годах немцы уничтожали обитателей минского гетто так же интенсивно, как и осенью 1941 года. Во время акции 28 июля 1942 года было уничтожено 30 тысяч евреев гетто. Рабочие команды задержали за городом на трое суток, а в это время немцы вместе с местными карателями истребляли евреев в гетто. Тысячи убитых и изуродованных тел лежали на улицах гетто. Остальных увезли на расстрел в пригороды. Выживали во время акций только те, кто был в тот день в рабочей команде за пределами гетто или смог укрыться в «малине» и не был найден. Лёня Окунь вспоминал: «Многими в гетто овладела апатия, у них уже не было сил бороться за выживание, люди ждали смерти как избавления от изуверских мучений, страданий и голода. Даже некоторые из тех, кто мог бежать, не соглашались бросить своих родных, и оставались с ними в гетто, чтобы вместе разделить горькую и трагическую участь. Да и многие даже просто не представляли куда бежать… В двух метрах за пределами гетто их сразу хватали местные жители и полицаи, и выдавали евреев немцам на растерзание. За побег еврея из рабочей команды, немцы в наказание могли расстрелять всю команду.
Немцы вывезли несколько сотен детей из детского дома гетто и закопали их живьем в землю. Когда детей закапывали, то эсэсовцы ходили над ямой, и, смеясь, бросали в нее конфеты… К маю 1943 года детей в гетто уже не осталось. Я помню один страшный случай. Перед выходом из гетто, из строя рабочей команды раздался детский плач. В гетто был гестаповец, некто Риббе. Он кинулся в строй и обнаружил, что одна из женщин прячет в заплечном мешке своего пятилетнего сына. Риббе затоптал сапогами несчастного ребенка насмерть». Мать Лёни решила спасти его. Зимой 1941 года она собрала все семейные ценности и через знакомую по довоенной работе на фабрике, договорилась с какой-то женщиной, которая за золото занималась спасением еврейских детей, выводила их из города и размещала по белорусским семьям на дальних хуторах. Вечером Лёня переполз через проволоку, и в определённом месте его ждала эта женщина. Он отдал ей платок с кольцами своей матери. Ночью женщина прятала мальчика у себя в доме, утром дала телогрейку и повела в сторону Налибокской пущи. Проходили по пригородной деревне, и играющие на улице дети кричали ему — «Жидёнок!» Пошли по лесу. Проводница сказала — «Иди вперёд, а я тебя догоню!». Лёня пошёл, она потихоньку отставала, затем исчезла, бросив мальчика в лесу.
Много лет спустя Лёня вспоминал об этом: «После войны выяснилось, что эта тварь никого не прятала, и к партизанам или к крестьянам никого не приводила! Брала золото, выводила маленьких детей в лес и бросала на погибель, на растерзание зверям и полицаям… Хотя для меня дикие звери и полицаи — это одно и тоже… Никого из тех, кого матери доверили этой «проводнице», в живых не осталось! Возвращаясь с войны в 1945 году, я специально вез с собой свой «наградной» пистолет, чтобы застрелить эту суку, эту нелюдь, но она куда-то сбежала из Минска с немцами. Пошел убивать и тех, кто подсунул мне побелку вместо муки, но эти сволочи тоже смылись из города в 1944 году. Так что не довелось мне, отомстить этим извергам… Немцам отомстил сполна, а вот этих… Жалею, по сей день страшно переживаю, что не расквитался с ними». Но это было после окончания войны, а в тот студеный день Лёня Окунь остался один в лесу. Он вспоминал: «Голодный и замерзший я шел один по лесу, и весь дрожал от страха и холода. На какой-то лесной дороге я увидел прямо перед собой волка. Я опешил, смотрел на него и говорил себе, а может это собака… И в эту секунду, когда я, леденея от ужаса, не в силах сделать даже один шаг, смотрел в глаза зверя и готовился умереть, на лесную дорогу выехали несколько конников. На шапках-кубанках у них были нашиты поперек красные полосы».
Всадники подобрали Лёню и отвезли в Медвежино. Полицаев в деревне не было. Его накормили и уложили спать. Утром спросили: «Мальчик, а ты дорогу назад помнишь?». Лёня побоялся возвращаться. Партизан Иван Иванов, беседовавший с ним, сказал, что он должен им помочь — передать записку с инструкциями в гетто нужному человеку. Добавил, что если его остановят немцы или полицаи, то он должен будет эту записку проглотить, чтобы немцы не прочли текст записки. Лёня вспоминал: «Так началась моя работа в качестве партизанского связника и проводника из гетто. Но я был связан напрямую только с партизанами, а не с подпольем гетто. Моя мать была связана с руководителями подполья. Связь шла по цепочке, согласно законам конспирации». Выводили из гетто ночью, через заранее приготовленные «лазы» в колючей проволоке. Немцы, и полицаи, охранявшие гетто, часто устраивали засады по периметру и многие нарывались на эти засады. Границы партизанского края проходили в районе деревень Медвежино и Скирмантово. Дальше этой «границы» немцы осмеливались заходить только во время больших карательных операций. В этих местах находились партизанские дозоры, там же распределяли бежавших евреев по отрядам соединения. Лёня вывел из гетто к партизанам примерно пятьдесят человек. Выводил в основном согласно указаниям партизан. В записке указывалось, человек какой специальности нужен партизанам, а иногда сразу называлась фамилия. Требовали вывести врачей определённой специальности, а также людей, разбирающихся в оружии, бывших солдат РККА и так далее.
Один раз Лёня ошибся. Ему сказали вывести из гетто доктора Лившица, он привёл к партизанам женщину-гинеколога — доктора Лившица с двумя детьми, а партизанам был нужен хирург-мужчина — доктор Лившиц. Из-за этой ошибки партизаны не разрешили Лёне вывезти из гетто его семью. Эта история для Лёни закончилась трагически. Об этом случае Лёня Окунь вспоминал: «Я пришел в гетто, и люди сказали мне, что все мои висят на виселицах. Я пришел на место казни и подошел к виселицам, но не нашел в себе силы поднять глаза и увидеть в последний раз лица моих родных, лицо мамы. Не смог взглянуть, не смог… Не смог… Только видел ступни ног в воздухе… Сколько лет, прошло, но как вспомню эти мгновения — слезы меня душат… Как тяжело жить с этой болью». К осени 1942 года почти все гетто в Белорусской ССР были ликвидированы немцами, а их обитатели расстреляны, задушены, сожжены живьём. Из воспоминаний Лёни Окуня: «Многие проводники просто выводили людей в леса, где женщины и дети прятались и жили в землянках, погибая от холода, болезней и голода, от полицейской или немецкой, а иногда и от партизанской пули. У каждого выжившего из гетто была своя судьба и своя дорога в лес. Самое страшное ожидало тех, кто самостоятельно уходил из гетто в конце сорок первого и в начале сорок второго года. Из них погибло подавляющее большинство. И не только в партизанских отрядах на поле боя, или во время немецких и полицейских облав и карательных операций… Местное население часто выдавало их немцам, и даже не за обещанный немцами пуд муки или корову».
Позже Лёня перешёл в еврейский семейный отряд № 106 под командованием Семёна Натановича Зорина, состоявший из 640 человек, специально созданный по приказу генерала Платона Чернышёва [Василий Ефимович Чернышёв (генерал Платон) — организатор партизанского движения, генерал-майор, Герой Советского Союза — Э.Г.] -в рамках борьбы с антисемитизмом в рядах партизан. Этот вопрос стоял очень остро. После войны, по прошествии многих лет, Лёня Окунь вспоминал: «То, что творилось в лесах в Западной Белоруссии в 1942 году, мало кто знает. Ведь «классических советских партизан», которых нам показывали в советском кино, в лесах тогда, в первой половине 1942 года, было не так много. А вот «зеленых» маленьких отрядов, по лесам шастало — до черта. И уголовники-мародеры, любители вольной жизни, и группы польских националистов, и отряды «окруженцев» махновского толка, и группы беглых пленных, выжидавших, что будет дальше. Если кто-то нарывался на таких «партизан», то его судьба зачастую была плачевной. Убивали на месте. В лучшем случае могли забрать вещи и продукты, а у тех, кто шел с оружием, отобрать и винтовку, и сказать — «Вали отсюда, жиденыш». И такое бывало до конца 1942 года в лесах вокруг Минска и западнее его — довольно часто, и даже в 1943 — подобное явление еще имело место. После войны, я наслушался от партизан-евреев, уходивших в леса в одиночку, об их мытарствах по дороге в отряды, и что там в лесах происходило… И если об этом рассказать правду, то ее будет очень страшно услышать… Человеческая жизнь в лесу не стоила и ломаного гроша, тем более еврейская… И это — не голословные заявления. Могу привести много примеров, с указанием фамилий, дат, названий отрядов. Только кому это сейчас надо… Есть еще несколько аспектов.
Многие евреи бежали из гетто вместе с семьями, а наличие женщин и детей в отрядах ограничивало мобильность партизан, и такие семьи брали в отряды очень редко и с неохотой. Далее, можно было услышать такое — «Раньше ели одну бульбу, а если всех брать в отряд, то нам останется только вода от бульбы». Многие отряды в разное время действительно голодали. Везло только тем беглецам — одиночкам, кто попадал на настоящий «советский» партизанский отряд, но и там, никто заранее не мог ничего предсказать. Без оружия во многие отряды вообще не принимали. И как мне после войны рассказывали выжившие, не дай Бог, было попасть, например в 5-й отряд бригады «Железняк», в отряды Цыганкова или Шашкина, нарваться на польский отряд АК [Армия Крайова (польск. Armia Krajowa, буквально — Отечественная армия) — вооружённые формирования польского подполья во время Второй мировой войны, действовавшие в пределах довоенной территории польского государства, а также в Литве, Венгрии. АК подчинялась польскому правительству в изгнании и верховному главнокомандующему польских вооружённых сил, находившемуся в Великобритании — Э.Г.] или угодить в определенные отряды 1-ой Минской бригады даже в нашей партизанской зоне, которые славились своим негативным отношением к евреям. Там евреи долго не выживали, или воевали, выдавая себя за русских по национальности. Немецкая пропаганда сделала свое дело и антисемитизмом были полностью заражены некоторые партизанские отряды и бригады… Попадались даже отряды, на треть составленные из бывших полицаев и солдат РОА [Русская освободительная армия (РОА) — название вооружённых сил Комитета освобождения народов России, воевавших на стороне Третьего рейха против СССР — Э.Г.], перешедших на сторону партизан.
Что можно было ожидать от них… Пословица «Закон — тайга, медведь — прокурор», была переделана в этих отрядах на местный лад. Даже я, мальчишка-проводник, знал это очень хорошо… Так что, в западных районах Белоруссии, часть партизан спасала евреев, были партизаны, которые сразу убивали евреев, но были и такие отряды, которые относились к евреям и ко всему происходящему с ними — с полным равнодушием. Было все… Еще раз повторюсь, что такое происходило в основном только в западных районах республики. Например, судя по воспоминаниям бывших партизан, в партизанских бригадах, воевавших в витебских и гомельских лесах отношение к бежавшим из гетто было в основном неплохим. Очень хорошо относились к евреям партизаны – сибиряки из числа «окруженцев»… И тем не менее, большинство партизан активно помогало бежавшим из гетто». Известно, что некоторые русские партизанские командиры (Орловский, Линьков и другие) боролись с антисемитизмом в своих отрядах. И судя по некоторым воспоминаниям, например, евреи, командиры партизанских бригад и отрядов — Птицын (Фогель), Ганзенко, Марченко, Миронович (Финкельштейн), Никитин (Штейнберг), и другие, помогали бежавшим в леса соплеменникам, узникам гетто. Известен случай, когда русский партизан Павел Васильевич Пронягин добровольно принял командование над крупным отдельным отрядом, состоявшим исключительно из евреев. Его отряд имени Щорса из Коссовского гетто вызволил более 200 евреев, также он помог группе евреев бежать из Слонимского гетто. В отряде С.Т.Зорина Лёня Окунь был во взводе, который состоял из польских евреев и нескольких молодых людей из гетто. В отряде состояло 150 детей-сирот — для них организовали школу в семейном лагере. В 1944 году в отряде создали подрывную диверсионную группу. Лёне приходилось ходить на боевые операции отряда, но в основном он находился либо в охранении, либо в оцеплении места проведения операции.
О своём командире Лёня отзывался с большим уважением: «Зорин был человеком решительным, резким, и часто говорил партизанским командирам в лицо, все, что он о них думает, особенно, когда наш отряд явно подставляли на гибель во время немецких карательных операций. Большим «дипломатом» он не был, одним словом. Но Зорин был вынужден часто маневрировать со своим отрядом, спасая «семейный лагерь» от немцев, полицаев, польских легионеров и, к сожалению, от отдельных «интернационалистически настроенных» партизанских отрядов, находившихся с нами по соседству. Из Старосельских лесов и из Дзержинского района мы уходили в Налибоки, а потом, после очередной немецкой блокады, ушли в Клетище, в Ивенецкий партизанский край… Некоторые партизанские руководители не простили Зорину его независимости. И после войны власти «прессовали» Зорина». Когда начиналась немецкая блокада, карательная операция все соседние бригады, получив информацию из штаба партизанского края, тихо снимаются с мест и заблаговременно уходят из опасного района. А отряд Зорина никто о карателях никогда не предупреждал. «Такой случай, первый раз, — вспоминал Лёня Окунь, — произошел в Налибоках, в июле 1943 года. Мы целый месяц метались в кольце блокады, бросив всех коней, коров, и даже мешки с какими-то остатками продовольствия, с картошкой и сухарями. Прятались на болотах, детей несли через трясины на руках. Шли по грудь в болотной жиже. В отдельных местах пилили лес и делали гати до островков на болотах.
Немцы шли цепями, но из-за опасности провалиться в болотную топь, каратели сбивались в кучки и шли группами, с проводниками — полицаями впереди. Кому из нас повезло попасть в «зазор» между этими группами, тот и выживал… Немецкие карательные операции у нас называли «марафоном». И так отряд подставили еще как минимум два раза. Последний раз это случилось в июле 1944 года, во время немецкого отступления из-под Минска. Отряд не предупредили, что к нашей базе идет, как «девятый вал», большая группа отступающих с востока немцев. А ведь эта группа спокойно прошла мимо разведки соседней бригады. Хорошо, что наш передовой дозор заметил немецкую разведку. Боевая рота отряда вступила в схватку. И только, когда после долгого и жестокого боя, немцы стали отступать, соседняя бригада прислал к нам подкрепление». Когда после войны у Лёни Окуня спрашивали досужие журналисты, как в партизанском отряде Зорина относились к пленённым немцам, отвечал: «На куски разрывали, забивали насмерть. Даже пули на них не тратили. Но полицейского начальника, палача и изверга Мазуркевича, взятого в плен нашей разведкой, расстреливали на глазах у всего отряда, по приговору суда». В 1944 году со стороны партизанского аэродрома в отряд пришли три человека в десантных комбинезонах. Выслушав, их Зорин сказал Лёне Окуню, чтобы тот отвёл их, куда скажут. Лёня отвёл десантников в нужную бригаду, там ему дали место в землянке, сказали, чтобы он отдыхал. Утром десантники засобирались в обратную дорогу. Лёня подскочил к старшему из разведчиков по имени Павел и стал его умолять: «Возьмите меня с собой! Я сирота! Я умею хорошо стрелять». Павел посовещался со своими разведчиками, и они согласились. В штабе полка не знали, что делать с мальчиком. Лёня долго уговаривал беседовавших с ним двоих офицеров.
Об этом Лёня Окунь вспоминал: «Я все время повторял им — «Хочу воевать, возьмите меня к себе, я сирота. Стреляю лучше любого снайпера. Вы проверьте». И меня оставили в полку. Сначала я попал в роту автоматчиков. Дивизия стояла в ближнем тылу и принимала пополнение, а нашу роту послали в первую траншею в пехотных порядках. Перебегали с места на место и, не жалея патронов, постреливали по немцам, создавая у них впечатление, что передовые траншеи полны народа. Потом меня забрали в разведвзвод полка, оформили все документы. Подогнали форму под мой рост, нашлись и сапоги по размеру. Но в разведпоиски я ходил в ботинках, сапоги мешали ползать на передовой, слетали с моей ноги. Я был безумно рад, что меня оставили на фронте. Был нацелен на месть, и только на месть. И убивая очередного врага, нажимая на курок автомата, всегда говорил шепотом — «Этого — за маму! Этого — за сестру! Этого — за брата». Убивал за каждого своего родственника, загубленного фашистами. И по этому многочисленному списку своих погибших родных, во время войны, я прошел несколько раз. И хоть и уложил я навеки в сырую землю несколько хороших десятков немцев, но когда война закончилась, я еще долго переживал, что мало их убил, и хотел воевать дальше… Я в армии никогда не расстреливал пленных после боя, хотя мог бы это делать спокойно. Я их на поле боя достаточно на тот свет отправил, так зачем мне было еще пленных убивать… Жестоким, обезумевшим от потерь, боли, горя и ненависти зверем, я так и не стал, но убивал всегда твердой рукой. Хотя, после всего перенесенного в гетто, после всех кровавых кошмаров увиденных мною в оккупации, мое сердце должно было ожесточиться до предела.
Когда к Германии подходили, я думал, что приду на немецкую землю, и всех буду лично безжалостно убивать, резать ножом, сжигать и вешать. Я имел на это полное моральное право. Все на словах вроде выходило правильно — «око за око», кровная месть и справедливое возмездие. И только так, а не иначе. Берем какой-то фольварк (Фольварк — мыза, усадьба, обособленное поселение, принадлежащее одному владельцу, помещичье хозяйство) с боем. И понимаете, вот стоит перед тобой немецкая семья с детьми, не успевшая убежать вглубь Германии. И вроде никакой жалости к ним не испытываешь, и твой палец уже на курке, и диск автомата полный, и знаешь что именно тебе лично в нашем полку никто слова не скажет, даже если ты целую деревню вырежешь. И в это мгновение перед твоими глазами в туманной пелене стоит не эта немецкая семья, а улица минского гетто, забитая изуродованными трупами женщин и детей, или виселицы с моей семьей… И твои товарищи — разведчики молча стоят рядом, все твои тяжелые и страшные чувства понимают, и никто не вмешивается, даже взводный офицер… И оставалось только хладнокровно нажать на курок. Но я не смог этого сделать, хотелось остаться человеком, и слава Богу, что такой грех на душу не взял». На вопрос журналиста как его национальность влияла на отношение к нему солдат, Леонид Исаакович ответил: «В армии, на передовой, национальный вопрос не стоял так остро, как в партизанских отрядах или в тылу. В разведке всегда служили хорошие настоящие русские люди с доброй душой. Нет, в армии в этом аспекте было сносно. Так, по мелочам, несколько раз случалось.
Но в основном, ко мне было отличное отношение, все видели — воюет парнишка-еврей в разведке, убивает врагов, весь изранен. Какие тогда могли быть ко мне претензии? Я считаю, что солдаты-нацмены из Средней Азии, в армии, не меньше евреев страдали от насмешек и шовинистских высказываний отдельных солдат и офицеров». О том, как он получил первый орден солдатской Славы, Окунь вспоминал: «Пошли в разведку. Три разведчика, включая меня, успешно проскочили первую линию немецких позиций. Залегли в кустарнике. Два разведчика ушли вперед, сказав мне — «Ленька! Жди нас здесь!». Я долго ждал своих товарищей. Увидел в траншее немецкую землянку, там шла пьянка. Почему-то решил подорвать их гранатой к такой-то матери, и пополз к землянке. Вдруг из нее выходит здоровый высокий пьяный немецкий офицер, и, напевая песню, останавливается в окопчике, в ответвлении траншеи. Решил немец пописать. Окопчик был узкий и неглубокий, немцу по грудь. Первой мыслью было застрелить офицера, но, я подполз поближе, и со всей силы врезал немцу прикладом автомата по голове. Он обмяк и упал на корточки. Я залез в этот окопчик, подсел под немца и с огромным трудом вытолкнул его наверх. Никто на немецкой линии обороны не всполошился, меня не заметили… И хоть откормили меня разведчики, но три голодных года в оккупации не дали мне достаточно вырасти, и внешне я выглядел ребенком. А где ребенок возьмет силы, чтобы утянуть немецкую тушу весом за сто килограмм? Снял свой ремень, зацепил его за немецкий и поволок «языка» к своим. Тащил его по «нейтралке» метров триста, а дальше, меня заметили ребята, поползли мне навстречу, и разведчики из нашего взвода помогли дотащить пленного.
Когда они увидели, что пленный «язык» — офицер, то кинулись меня обнимать, ласково приговаривая — «Вот наш жиденок дает! Вот молодец! Вот учудил». Но через пару дней, в следующем поиске меня ранило. Пошли в поиск семь человек. На подходе к немецким позициям нашу группу обнаружили и расстреляли из пулеметов. Я получил пулю в живот, и когда меня вытаскивали к своим, еще одна пуля ударила меня в спину. Орден Славы 3-й степени мне вручили уже после возвращения из госпиталя». Осенью 1944 года в Польше шёл штурм немецкой высоты. Наступали всем полком, вместе со штурмовым знаменем. Полковую разведку тоже кинули в атаку в первой цепи. Увидев, что убило знаменоносца, и он рухнул на землю вместе со стягом, Лёня подбежал к убитому, подхватил знамя и пошёл вперёд. Все кричали ему — «Лёня! Ложись!». Мальчик получил разрывную пулю в правое бедро. Его вынесли с поля боя и отправили в госпиталь в Августове. В конце ноября 1944 года Лёню наградили вторым орденом Славы. «Когда в госпитале лежал, — вспоминал Лёня Окунь, мне все бойцы говорили — «Пацан, давай быстрей на фронт возвращайся! Добудешь себе в бою третью Славу!». Но разве я тогда думал о наградах?
Я, в основном о еде думал, все время ходил и грыз сухари. Пить и курить я не любил, хотя в разведке этому быстро научили. Мне шоколадка или кусок сахара были важнее любого ордена. Или когда подходил ко мне командир полка и ласково гладил по голове, то для меня это было высшей наградой. Возможно, я бы успел заслужить в разведке третий орден Славы, но в начале марта я получил в разведпоиске пулевое ранение, снова в живот, вдобавок — тяжелейшую контузию и перелом основания черепа. Десять дней я лежал в госпитале без сознания и без движения, мне сделали спинномозговую пункцию, это помогло, и я ожил. Далее, последовала череда госпиталей, привезли меня в Минск, и я вышел из минского госпиталя инвалидом, уже осенью 1945 года. Война закончилась». Лёня Окунь был представлен к орденам Красного Знамени и Красной Звезды, но не был награждён ими. Об этом он вспоминал: «У меня на руках были документы, справки, отпечатанные на папиросной бумаге, в которых было написано, что я представлен к этим орденам. Со временем, текст на этих бумажках начал стираться, а через несколько лет и сами бумажки превратились в труху. После войны ушёл юнгой на флот в Либаве (ныне Лиепая), куда попал по чужим документам от медкомиссии. Попал в группу подготовки электриков для службы в БЧ-5. Служил два с половиной года на тральщике № 703 на Балтике. От тяжёлых условий службы у Лёни открылись фронтовые раны, и его списали на берег. На медобследовании во флотском госпитале у него обнаружили язву желудка и комиссовали с флота.
Вернувшись в Минск, пошёл работать электриком, закончил Московский энергетический институт и свыше 20-ти лет проработал главным энергетиком завода. Затем ушёл работать заведующим постановочной частью в Минском театре оперы и балета и Драматическом театре имени Янки Купалы, где оформлял спектакли. В 1985 году всем участникам войны стали раздавать к 40-летию Победы «юбилейные» ордена Отечественной войны. Я получил пригласительную открытку из военкомата, но на вручение не пошел. В начале января 1986 года один из товарищей меня «уломал» получить этот орден. Я надел «выходной» пиджак с орденами и явился в свой Октябрьский военкомат города Минска. Показал открытку, и мне говорят — «Пройдите на вручение в такой-то кабинет». Зашел туда, там находилось несколько офицеров. Сразу принесли мое личное дело. Вдруг в этот кабинет зашел райвоенком подполковник Руткевич. Поглядел на меня, на фамилию на личном деле, открыл первую страницу, и стал орать — «Где ордена купил!? А может, своровал?! Аферист! Посмотрите на этого самозванца! А может, у старшего брата взял пиджак поносить». Меня буквально от этих слов «переклинило», стою, как оплеванный… Белорусу он бы так сказать не посмел, а еврея оскорбить можно… Слезы на глаза навернулись. Выскочил из кабинета и сразу пошел в ЦК КП Белоруссии. Меня без проволочек принял секретарь ЦК по идеологии Антонович. Я спросил его — «За что меня так унизили и оскорбили? В какой стране я живу? За кого я кровь проливал? Почему военком позволил себе такое? В моем личном деле записаны номера орденов и даты указов о награждении».
Антонович, был порядочным человеком, он стал меня успокаивать и сказал своему секретарю немедленно соединить его по телефону с военкомом Руткевичем. Он потребовал от Руткевича немедленно передо мной извиниться в присутствии офицеров, но тот отказался: Антонович меня заверил, что подполковник Руткевич будет наказан. Военком не успокоился и начал писать запросы в архив МО и архив партизанского движения, мол, он обнаружил афериста, проходимца и так далее, и просит помощи в изобличении некоего Л.И.Окуня. Ему несколько раз ответили из официальных архивов, что рядовой Окунь, 1929 г.р., отмечен двумя орденами Славы, номера наград — такие-то, даты указов — такие-то, и за время войны Л.И.Окунь имеет шесть ранений и две контузии. Вроде вопрос исчерпан, но Руткевич, паскуда, не унимался. И я решил идти до конца, по всем инстанциям, и требовал наказать его. При этом жутко сожалел, что этот военком мне на фронте не попался… Вскоре сообщили, что военком снят с должности… Прошло еще пару месяцев, и я случайно узнаю, что этого подполковника просто перевели командовать военкоматом в соседнем районе, без каких-то наказаний… И если до этого момента, я искренне считал себя сыном белорусского и советского народов, то тогда вдруг впервые задумался, а действительно, в той ли стране я живу». В начале 1990-х годов Леонид Исаакович Окунь покинул Беларусь и переехал жить в Израиль. Ехал он туда простым репатриантом, но там о нем знали. И в первый же год на новой земле он получил приглашение зажечь в Иерусалиме свечи в день «Памяти о Катастрофе». Леонид Исаакович живет в Кирьят-Оно. Он один из участников организованной Максом Привлером ассоциации «Юные борцы Антигитлеровской коалиции», в которую вошли около 100 юных участников Второй мировой войны, ныне живущих в Израиле. «Я хочу, — говорит Леонид Исаакович, — чтобы дети и внуки знали нашу историю, чтобы помнили о душегубках. Нельзя забывать». Умер Леонид Исаакович Окунь 26 апреля 2015 года.
